Молодежь и Чистый Интернет

Идеология глобального терроризма как предмет научного исследования

Глобальный терроризм является одним из основных вызовов современности, влияющих на перспективы развития мира в целом. Это острейшая проблема, обсуждаемая сегодня политологами, публицистами, журналистами, военными и государственными деятелями, по своему месту в «рейтинге опасности» опередила другие мировые проблемы: демографическую и экологическую катастрофы, проблемы миграции, нераспространения и т.п. (ср.: [7, 43-46]; [14, 48-51]; [47, 8]). Решать ее пытаются как в рамках той или иной страны, так и на международном уровне. Однако говорить об успешном решении проблемы терроризма, и особенно глобального терроризма, пока нельзя: терроризм укоренен весьма глубоко и экономически, и культурно, и мировоззренчески.

Одной из причин неэффективности антитеррористических действий является непонимание сущности этого феномена. А. А. Гусейнов отмечает, что при обсуждении разных аспектов терроризма вопросы сформулированы таким образом, как если бы мы знали, что такое терроризм. Речь здесь идет не столько о научной дефиниции, вокруг которой можно спорить бесконечно, но «об очень простой и в то же время исключительно важной вещи: в обществе нет однозначности относительно идентификации тех или иных явлений в качестве террористических» [35, 5]. Можно говорить не только о терминологических, но и об идеологических преградах, стоящих на пути решения проблемы терроризма.

Проблемы терминологии.

Эксперты отмечают опасную смысловую размытость в употреблении терминов «террорист» и «терроризм», задающуюся противоречивостью восприятия феномена. Обращает на себя внимание отсутствие принятых международным сообществом дефиниций, свободных как от субъективного фактора («Террористы – это наши враги, люди, которые ненавидят то, что мы любим» [4, 37]), так и от мировоззренческой или идеологической окрашенности («Террорист – это тот, кого мы сегодня считаем террористом… завтра он может быть назван защитником свободы, и наоборот» ([18, 55]; ср.: [10, 43]). При этом по пессимистичным утверждениям отдельных экспертов по проблемам терроризма в ближайшем будущем решение проблемы не предвидится (ср.: [22, 369]; [38, 38]).

Помимо опасной смысловой размытости терминов «террорист» и «терроризм», следует также отметить довольно широко распространенное, хотя и не совсем корректное отождествление или взаимозамещение терминов «террор» и «терроризм». По свидетельству экспертов, понятия «терроризм» и «террор», изначально имеющие общий смысл и употребляемые в одинаковых обстоятельствах, наполнены принципиально разным содержанием (см. [17, 23-24];[19, 11]). Террор – это политика репрессий со стороны опирающегося на мощь своих силовых структур государства с целью парализовать волю к сопротивлению и утвердить свое господство. Терроризм – это насилие, осуществляемое со стороны оппозиционных группировок с целью достичь изменений политики, оказывая устрашающее воздействие на власти, группы населения, представителей иностранных государств и международных организаций.

Во избежание дальнейшего терминологического разночтения, мы считаем целесообразным остановиться на определении терроризма, сформулированном Е. П. Кожушко и А. Е. Тарасом и совпадающим с мнением видных отечественных и зарубежных экспертов (У. Лакера, Б. Крозье, Р. Перла и др.), а также с определением, которое дано в статье 3 Федеральных законов РФ о борьбе с терроризмом и о противодействии терроризму: «Терроризм – это тактика политической борьбы, характеризующаяся систематическим применением идеологически мотивированного насилия, выражающегося в убийствах, диверсиях, саботаже, похищениях и других действиях, представляющих угрозу жизни и безопасности людей» ([19, 11]; ср.: [4, 37]; [22, 365-390]; [28]; [29]; [31, 44-46]).

Терроризму изначально присущи следующие черты: внезапность атак, скандальность и жестокость, анонимность и отрицание каких бы то ни было норм. Терроризм всегда производил шокирующее впечатление на общество и вызывал самые противоречивые отклики и оценки в полном соответствии со своей основной целью: нанесение максимального психологического ущерба (от латинского «terror» - ‘страх, ужас’) [48, 25]. По мнению ряда исследователей (см. [6, 19]; [12, 41]), исключительная привязка феномена терроризма к политике, является показателем терроризма эпохи модерна, XIXи начала ХХ вв., когда терроризм действительно носил преимущественно политический характер. Квинтэссенцией подобной политизации терроризма стал так называемый «террор forSale» (термин Юрия Гириенко: см. [12, 39-42]), использующий демократию как оптимальную среду для своего существования и последние 30 лет играющий роль кровавого, «хорошо продаваемого» публике шоу, включенного в общую картину западной жизни. Однако теракт в токийском метро в марте 1995 года, осуществленного сектой «Аум Сенрикё», не укладывается в формулу политического терроризма, как и события 11 сентября 2001 года.

Советник правительства Великобритании по вопросам безопасности, лорд Чарльз Гатри выделяет следующий ряд отличительных аспектов терроризма конца ХХ – начала XXIвека: большая уязвимость современного технологичного общества; легкость и дешевизна создания оружия массового поражения малого размера; недорогие средства коммуникации, позволяющие дистанционное планирование и управление операциями; международный масштаб и неиерархический характер террористических организаций; мотивация не ясными политическим целями: освобождение от колониального владычества, борьба за социальные и этнические права, освобождение политических заключенных, но религиозными обещаниями воздаяния в мире ином [10, 44-45]. Таким образом, в конце ХХ – начале XXIвека внутренний характер терроризма изменился: терроризм эпохи постмодерна превратился в эффективный способ ведения войны на «циркулярное (повторяющееся и нарастающее) переживание страха» [30, 16], тотальное устрашение, обесценившее устоявшиеся антитеррористические методы.

Необходимо также уточнить понимание наиболее используемого и актуального термина: «глобальный (международный) терроризм». В рамках экспертной классификации видов террористической деятельности (см. подробнее: [6, 13-19]; [17, 24-30]), выделяют формы внутреннего (domestic) и международного (international) терроризма, которые на протяжении всей истории во многом дополняли друг друга. Ключевое отличие международного терроризма от внутреннего формально: принадлежность террориста к гражданству тех государств, на территории которых он осуществляет террористическую деятельность. Ось «внутренний – международный» в конце ХХ века трансформируется в ось «локальный - глобальный», сопровождаясь размыванием значения понятия «международный»: теперь речь идет не о формальном гражданстве террористов, но об их экстерриториальности, непринадлежности какой бы то ни было территории, локусу [41, 88]. Не-локальность терроризма становится фактором глобального значения, с которым приходится считаться любому правительству как в своей внутренней, так и во внешней политике. Некоторые авторы даже предлагают ввести новый термин: «макротерроризм» для обозначения этой тенденции [49, 71].

Наконец, необходимо указать на некоторые особенности восприятия современного глобального терроризма, главным образом, как исламского фундаментализма. Это связано, в первую очередь, с тем, что другие террористические организации либо ограничивают деятельность пределами своих государств (южноамериканские герильеро, этно-сепаратистские ИРА, ЭТА, КРП, ультраправые), либо практически исчезли со сцены (большинство левых террористических организаций). По свидетельству экспертов, характерной особенностью современного исламского терроризма является уход от жесткой структуры организации: террористические объединения представляют собой негосударственные децентрализованные организмы с функциональной специализацией, обладают собственными банками, предприятиями, земельной собственностью и используют новейшие достижения в области связи, транспорта и вооружений в соответствии с развитием научно-технического прогресса (см. подробнее: [33, 51-64]). Совмещение официального и нелегального, легитимного и уголовного, политического и боевого характеров деятельности, сетевой принцип функционирования организации, выстраивание взаимодействия и сотрудничества террористов разных толков также является характерным аспектом исламского терроризма конца ХХ века. Другая ключевая черта глобального терроризма – его фундаменталистский характер, рассматриваемый как защитная реакция против секуляризованной власти Запада и связываемый с утратой идентичности: «быстрая и радикальная модернизация на родине террористов лишила этих людей своих корней, в перспективе не предлагая им никакой компенсации за боль, причиненную распадом традиционных форм жизни» [39, 118].

 

Проблемы идеологии.

Дискуссии по вопросу «кого считать террористом?» обнаруживают использование «двойных стандартов» (см. например: [35, 5-8]): до февраля 1998 года «Армию освобождения Косова» американцы считали террористической организацией, а с марта 1998-го – она воспринимается как освободительная. Логика рассуждения, которая применяется порой в случае противодействия терроризму, состоит в следующем: «когда нас убивают, это плохо; когда мы убиваем, это хорошо». Исходя из этого постулата, и производится классификация событий: «атака 11 сентября под определение терроризма подходит, а бомбардировки Белграда нет, действия палестинских партизан – подходят, а действия правительства Израиля нет, захват заложников боевиками в Чечне подходит, а захват родственников этих боевиков правоохранительными структурами нет» (А. Гусейнов) [35, 7].

Наличие подобных противоположных оценок действий террористов, провозглашение их преступниками или героями-освободителями объясняется не столько столкновением цивилизаций, сколько различием мировоззрений, так или иначе соотносящих себя с «современностью». Идеологические интерпретации феномена терроризма тесно связаны с позицией, занимаемой исследователем в рамках интеллектуально-мировоззренческих и философских направлений мысли, совпадающих с принятой периодизацией Всемирной истории: традиционализмом, модернизмом или постмодернизмом [25]. Каждое из этих направлений вырабатывает свое концептуальное видение терроризма, называет причины этого явления и предлагает способы решения проблемы.

В рамках традиционалистского взгляда, терроризм определяется как «использование нелегитимного, антисистемного насилия» (см. подробнее: [6, 9-10, 29]). Основной причиной, порождающей терроризм, становится сакрально-символический кризис (т.е. десакрализация, прекращение действования механизмов мифа, дара и символического обмена), предстающий одновременно как кризис культурно-цивилизационный и религиозный. Вследствие «потрясенной веры» происходит перекодировка легитимных механизмов насилия: война и жертвоприношение перестают выполнять функцию сдерживания и начинают способствовать распространению насилия. Культурная коммуникация трансформируется соответственно в насильственное взаимодействие в рамках дуального этнического, символического и психологического отношения «мы-они».

Основные аспекты терроризма, рассматриваемого сквозь традиционалистскую призму, таковы: во-первых, делигитимизируется существующая власть, обладающая монополией на применение механизма насилия; ставится под сомнение иерархия как государства, так и космоса в целом; во-вторых, актуализируются мифологемы религиозной войны, жертвоприношения, героя, врага; в-третьих, сосредоточенный в руках героя, обязательно для традиционного общества наделенного сакральной властью, терроризм обретает металегитимность, становится оправданным в чрезвычайных ситуациях. Именно такое восприятие терроризма было у последователей Моисея, покаравшего вернувшихся к идолопоклонничеству евреев; у современных палестинцев и мусульман, считающих бойцов террористических организации борцами за свободу; и у бен Ладена от имени уммы наказавшего США.

Важную роль в реализации террористических актов играет выбор врага (жертвы). В полном соответствии с культурантропологическими концепциями М. Мосса и Р. Жирара, жертва должна быть заместительной и очищающей, солидаризирующей «больное» общество. Насилие направляется вовне, следовательно, жертвой террористического акта становится маргинал: посторонний, чужой, неверующий, неверный или же террорист-смертник, выводимый для этого из общественного устройства. Фактически нелегитимные жертвоприношение или война необходимо требуют металегитимности за счет привлечения для их описания языка Божественного. Действия террористов изымаются из профанного мира и помещаются в сакральный, позволяя объявлять священные войны против неверных, крестовые походы в защиту Гроба Господня, войну против терроризма и т.д.

Таким образом, религиозные террористы, а также традиционалистски настроенные политики, журналисты и исследователи реанимируют древние архетипы мифологии войны и архаические нормы и правила поведения, ориентированные на защиту собственного сакрально санкционированного мироустройства от посягательств врагов, олицетворяющих зло (см. подробнее: [6, 43-51]; [21, 165]). Следовательно, традиционалистская оценка терроризма обязательно строится на концепции сакрализации насилия и архетипической бинарной оппозиции «Я - Другой», где «Другой» трактуется как иной, чужой, «чудовищный двойник». Раскол проходит не только по религиозным, культурным, территориальным, социальным, моральным, этическим, эстетическим, политическим и т.д., но и по онтологическим, экзистенциальным параметрам.

На традиционалистском подходе основываются экспертные оценки С. Хантингтона, Б. Тиби, Дж. Гатлунга, Э. В. Саида и др., объясняющих глобальный терроризм через ситуацию войны различных культур, столкновения цивилизаций: «для людей, которые ищут свои корни, важны враги, и наиболее потенциально опасная вражда всегда возникает вдоль линий разлома между основными мировыми цивилизациями» [47, 14-15]. В частности, Хантингтон при анализе основных парадигм мировой политики после «холодной войны» предлагает использовать «полицивилизационный подход», где под цивилизациями понимается «самое большое «мы», где человек чувствует себя в культурном отношении дома, и одновременно то, что отделяет нас от всех «них» - тех, что вовне» ([44, 51]; ср.: [44, 15-16, 24-26, 32-40]). Данная концепция связана с переосмыслением бинарного противостояния «цивилизация - варварство», развитого французскими философами в XVIIвеке и послужившего онтологической основой европейской экспансии. После «холодной войны» традиция противопоставления богатых (современных, развитых) стран бедным (традиционным, неразвитым или развивающимся) трансформировалась в разделение мира на «зоны мира» и «зоны беспорядка». Опираясь на критику ориентализма Э. Саида, Хантингтон обозначает данную позицию как мифологическую концепцию «два мира: мы и они», созданную Западом на основе постулирования «разницы между знакомым (Европой, Западом, «нами») и чужим (Востоком, «ими») и утверждения врожденного превосходства первого над последним» [52, 43-44]. Хантингтон утверждает, что универсалистские претензии Запада все чаще приводят к конфликтам с другими цивилизациями (наиболее серьезные – с исламом). Он призывает Запад «очнуться от золотого сна, в который он погрузился после победы в «холодной войне», и обратить, наконец, внимание на вызовы глобализации» [46, 46-47].

И все же, несмотря на всю критику западного универсализма и культурного расизма, сам профессор Гарвардского университета С. Хантингтон не смог до конца преодолеть особенности западной (во многом, модернистской) ментальности. Концепция «столкновения цивилизаций» привлекла к себе новый интерес после событий 11 сентября 2001 года, проиллюстрировав представление, что культурные особенности не могут быть преодолены модернизацией и/или глобализацией (ср.: [41, 16-18]; [42, 51]; [43, 118-121, 125-126]; [44, 132-149]). Оставшись в рамках синтеза “гегельянского модернизма” и неоконсервативной позиции американского правительства, Хантингтон фактически предложил легитимацию участия Запада в многочисленных экономических и политических конфликтах, теоретически обосновав их как невозможность избежать религиозного и этнического противостояния. Мнение Хантингтона разделяют и другие эксперты, власти и СМИ, полагающие, что самые серьезные конфликты современности происходят по разделительной линии между западной цивилизацией и арабским, мусульманским миром и в основном связаны с желанием не-западного общества жить по собственным законам, которые не признаются на Западе (ср.: [8, 44-48]; [39, 117-131]; [41; 9-29, 77-101]; [48, 26]).

Здесь все же следует отметить и наличие противоположной точки зрения, считающей неправомерным соотносить феномен глобального терроризма с милитаризацией конфликта мировоззрений, столкновения цивилизаций западного сообщества и мусульманского мира (см.: [5, 97-101, 288]; [12, 41-42]). Некоторые исследователи склонны видеть в указанных событиях или конкретный террористический заговор, или конфликт внутри ислама, или идеологическую кампанию для возвращения к конфронтационной модели: «Западу нужен новый враг, и этим врагом стал сегодня ислам» [36, 31].

Необходимо также указать ряд рефлексий и замечаний, не учтенных Хантингтоном, на которые обращают внимание его критики (см: [46, 47-48]; [51, xi-xxi]): во-первых, в эпоху глобализации на видное место выходит персональная культурно-цивилизационная идентификация по принципу «свой/чужой», несущая отпечаток личного выбора; во-вторых, отсутствие убедительного критерия относительно разделения современных цивилизаций: в качестве такового у него выступает фактически только религиозно-конфессиональный признак, что демонстрирует явное смешение научно-объективного подхода с субъективной оценкой ситуации; в-третьих, современная политическая жизнь мира свидетельствует, что мусульмане воюют друг с другом и с не-мусульманами больше, чем люди иных цивилизаций, соответственно неправомерно «войны мусульман» рассматривать как столкновение цивилизаций; наконец, основополагающий тезис о «несовместимости» цивилизаций на любых уровнях организации и существования, ведет к отрицанию самой возможности нахождения между ними общего языка, равно как и каких-либо форм положительного взаимодействия, что явно создает почву для некорректного его использования авторами всякого рода сепаратистских, фундаменталистских или почвеннических концепций.

 

Следующая позиция отражает понимание и объяснение феномена терроризма исходя из современности как модернизма. Апологет идеологии модерна в качестве «незавершенного проекта», Юрген Хабермас в своих последних выступлениях переосмысливает «традиционный» набор характеристик проекта модерн, таких как: модернизация и индустриализация, рационализация и инструментальная рациональность, культ науки и «онаучивание» знания, техники и практики, вера в научно-технический и социальный прогресс [42, 50-57, 62-64, 73-79, 87-89, 92, 98, 110-111, 117-126, 131-133], – и дополняет еще двумя аспектами: «фундаментализмом» и «глобальным терроризмом» (см. например, речь 14 октября 2001 года в церкви Св. Павла во Франкфурте-на-Майне по случаю присуждения Премии мира Биржевого союза немецкой книготорговли: [39, 117-131]; интервью Дж. Боррадори в декабре 2001 [44, 9-29] и интервью Э. Мендиета в ноябре 2003: [44, 77-101]).

Синтезируя популярные концепции западных исследователей, Хабермас называет главной причиной глобалистской мутации терроризма в XXIвеке ключевые направления развития и достижения проекта «модерн»: «глобализацию», «вестернизацию», «модернизацию», «секуляризацию» и др. ([42, 118]; ср.: [44, 16-18]; [45, 51]; [46, 118-121, 125-126]). Согласно этой позиции терроризм является органичным продуктом эпохи Просвещения, порождением отторгаемой модернизации, реакцией общества на влияние идеологии модерна и социальную дезинтеграцию. Секуляризация приводит к появлению когнитивных диссонансов, тесно связанных с утратой ясной эпистемической ситуации соотношения веры и знания, эмансипацией человека от комплексов сакрально-традиционного сознания, а также изменением места религии в структуре общества и государства. Что, в свою очередь, приводит к росту фундаментализма: интервью Юргена Хабермаса преподавателю философии VassarCollegeДжованни Боррадори, в котором он оценивает ситуацию в мире после событий 11 сентября 2001 года, так и называется - «Фундаментализм и террор».

Хабермас предлагает свою специфическую классификацию терроризма. Глобальный (международный) терроризм современности (модерна), «распространившийся по всему миру, характеризующийся зыбкими связями, действующий рассредоточенно, децентрализованно» [41, 88], противопоставляется локальному терроризму прошлого (архаики), представленному двумя разновидностями - старомодным терроризмом палестинцев, исповедующих принцип справедливого возмездия традиционного общества, и террором в парамилитаристской форме партизанской войны, напоминающим национально-освободительные, революционные движения или борьбу за независимость (см. [41, 12, 18-19, 163]). Итак, Хабермасу удается зафиксировать происходящую перестройку границ дискурса, связанную с изменением способа рассмотрения феномена «терроризм»: в мире модерна, реализующем политику глобализации, терроризм приобретает глобалистские черты.

Глобальный терроризм, с одной стороны, характеризуется анархичностью, отсутствием реалистических целей, с другой - он современен и модернизирован в соответствии с развитием научно-технического прогресса, что позволяет ему минимальными усилиями вызвать серьезные деструктивные последствия, цинично используя уязвимость сложных систем. При этом, по мнению Хабермаса, данный вид терроризма отличает специфическая непрагматичность (с точки зрения западного мышления): он направлен против врага, которого нельзя победить. Поэтому единственно возможным эффектом террористических атак Хабермас считает рост уровня растерянности и тревоги правительства и населения, что может вести как к панике и разрушению социальных и государственных связей, так и, наоборот, к росту солидарности внутри общества и усилению государственного влияния и контроля (см. [41, 9-10, 19, 49-50, 87]).

Юрген Хабермас активно использует постмодернистские смыслы и понятия, стремясь представить терроризм как явление модерна и избегая при этом постмодернистских коннотаций. Он считает, что постмодерн в своем отрицании и неприятии философского модерна вовсе не выходит за его понятийные границы, так как дискурс модерна одновременно является и его собственным контрдискурсом, развивая уже содержащиеся в модерне альтернативные варианты освещения и осмысления.

Оставаясь в рамках “гегельянского модернизма”, Хабермас описывает феномен терроризма через основные принципы модерна. Во-первых, отрицание и преодоление традиции. Волна насилия во многом связана с так называемой ловушкой «асимметричного ответа»: превосходство современной техники и технологии («гигантской разрушительной силы ракет с электронным наведением, элегантно расчерчивающих небо») над архаической дикостью орд бородатых воинов приводит к гиперреакции, когда государство компрометирует себя за счет использования неадекватных средств в борьбе с террором.

Во-вторых, попытка решить проблему, используя средства и инструменты, уже содержащиеся в ней: философию объединения и рациональность. Исходя из диалогического подхода и кросскультурной коммуникативистики, Хабермас возводит причины возникновения и перерождения терроризма к ситуации культуркампф, т.е. того же, что Хантингтон определил как «столкновение цивилизаций» (ср.: [8, 44-48]; [24, 84-85]; [39, 117-119]; [41, 20-24, 176]; [48, 23, 28-29]). Выход из сложившейся ситуации видится в разработке и внедрении диалогического (коммуникативного) сознания и особой переводческой практики: с языка религиозного на язык секулярный и наоборот (см.: [42, 9-16, 27, 31-33, 47]; [43, 17]). Таким образом, вслед за традиционалистским (неоконсерваторским) подходом, Хабермас приходит к альтернативе решений проблемы терроризма: либо через столкновение, либо через коммуникацию (рациональность). На наш взгляд, в этом проявляется политическая ангажированность, непроговоренная идеологическая задача Юргена Хабермаса: реанимировать проект эпохи Просвещения и вписать в рамки «модерна» как незавершенного проекта актуальные события современности. «Апология модерна» Хабермаса может быть описана под знаком «максимального рационализма» «старых левых» [16], стремящихся расширить классическую рациональность до глобального телеологического проекта, основать максимально разумный и упорядоченный строй, доведя до последних границ основные тенденции Просвещения.

 

Модернистской оценке событий «11 сентября» и феномена «терроризма» Юргена Хабермаса противоположны концепции французских, американских и отечественных исследователей-постмодернистов. Так французский философ-постструктуралист Жан Бодрийяр интерпретирует «терроризм» как средство противодействия тоталитарному и террористическому миру симулякров, воплощенному в Западе (и прежде всего в США, в «Americanwayoflife»), через символический дар-вызов средствами самоубийства и жертвоприношения. «Откликом на смерть может стать только смерть. Вызов обладает смертоносной эффективностью. Чтобы принять вызов, система может только умереть в ответ, развалиться» ([5, 100-101]; cp.: [5, 97-99, 288]. При этом Бодрийяр подчеркивает непрагматический характер террористического противодействия, отмечая именно непрагматизм, т.е. включение механизма «дара» в качестве альтернативного языка прагматическому, рационально-расчетливому гуманизму Запада.

Вместе с Бодрийяром подобной постмодернистской терминологией в описании «глобального терроризма» пользуются и другие философы постмодерна. Они отмечают такие качества как анонимность и бессубъектность террористов, сетевую, ризоматическую структуру организации, активное использование технологий и технонауки, интенсивное взаимодействие со СМИ и виртуальную сторону акций и политических действий, экономическую востребованность и продаваемость и т.д.

Так, например, Х. Хофмайстер предлагает рассматривать феномен терроризма через призму теории террористической войны [45, 439-452]. Традиционная теория войны интерпретирует войну как форму осуществления власти, как продолжение политики другими средствами. Если же власть (политика) бессильна, то сила переходит к военным. В основе террористической войны лежит принцип устрашения, и такая война проявляется как бессилие и неспособность вести войну как со стороны политической власти, так и со стороны военных. Террористическая война не привязана к политическому как к своему основанию и выступает под знаком игры. Для террориста текущая жизнь лишена ценности и серьезности, смерть воспринимается как путь к истинной жизни. Игровой мир – мир видимости, мир нереальности, фантазий или симуляции, мир обмана и маскировки. Бессилие террористов (их единственная оставшаяся сила – их жизнь) оборачивается благодаря СМИ их силой. Таким образом, террористическая война – это проявление бессилия как силы.

Постмодернизм вновь возвращает нас к традиционному видению мира в рамках бинарных оппозиций и «символического обмена», т.е. теории кросскультурной коммуникации. Однако в отличие от модернизма, легитимирующего Запад с его воинствующим гуманизмом или тоталитарной рациональностью, постмодернизм объясняет и легитимирует поступки террористов, в которых человек пытается прорваться к (сакральной) реальности через вызовы глобализации, симулякры и гиперреальность. Тем не менее, рекомендаций по решению указанных проблем постмодернизм не дает.

 

Феномен терроризма в XXIвеке предполагает два возможных решения. Первое – это диалог. Столкновение цивилизаций, культуркампф провоцирует активный поиск сближения различных групп населения как внутри исламского мира с Западом и Севером, так и внутри западного сообщества с мусульманской культурой. Диалог культур признается исследователями не только теоретико-методологическим приемом по предотвращению возможного столкновения цивилизаций, но и экзистенциальной необходимостью, продиктованной временем. В рамках межкультурного диалога под знаком террористического вызова ключевым становится вопрос: «как можно сосуществовать с террористами, есть ли для этого условия и возможен ли в этих условиях диалог в принципе?» [48, 22].

Ответ, по мнению экспертов, может быть получен при обсуждении следующих двух тем ([20, 46-47]; [36, 36]; [48, 29]). Во-первых, поиск и определение общих ценностей, «общего морального минимума». События «11 сентября» показали, что у мира есть общие позиции: в конце концов, всеобщее осуждение терроризма и всеобщее объединение против него. Далее, необходимо воспитание уважения к другой культуре, другим традициям, другому образу жизни, а также к другим формам правопорядка. Кроме того, международному сообществу следует иметь перед собой нормативную цель, основанную на каком-то метафизическом представлении, например: цель продвижения в жизнь либерального гуманизма и гражданского общества. Во-вторых, политика безопасности. В этом отношении американское правительство, которое в борьбе против терроризма решило создать международную коалицию с участием западных и мусульманских стран, пользуется всеобщей поддержкой. Участие в ней мусульман позволит позиционировать эти действия не как войну между исламом и Западом, а как борьбу против глобального терроризма.

Тем не менее, на практике переговоры с террористами ведутся лишь в качестве отвлекающего маневра, необходимого для выработки оптимальной стратегии по их нейтрализации или уничтожению. Власти и политики предпочитают выбирать второе решение проблемы терроризма – военное. Так, правительство Джорджа Буша интерпретировало террористические удары 11 сентября как «объявление войны» Западу и в ответ провозгласило «первую войну XXIвека», «войну против терроризма» (см. [8, 47-48]; [41, 86-87]). Однако, как показывает история, подобный метод не всегда действенен. Результатом изначально не однозначной в моральном и правовом отношениях «войны против терроризма» для США стала утрата безусловного статуса нормативного гаранта и оплота демократии: по оценке экспертов и широкой общественности «война против терроризма превратилась в войну против гражданских свобод». Это связано во многом с тем, что не имеющее государственной организации, децентрированное насилие террористов не вписывается в рамки jusadbellum- принятых социально-политических категорий и правовых норм ведения государственных войн. Возможно, поэтому в интервью газете “FinancialTimes” министр национальной безопасности США Дж. Наполитано заявила, что администрация Барака Обамы отказалась от понятия «глобальная война с терроризмом» [50].

Помимо затруднений в моральном и правовом плане, «война с терроризмом» является неадекватным методом по причине ее излишней идеологизированности, политизированности и мифологизированности. Идеологическая и политическая ангажированность западных и прозападных исследователей и представителей СМИ позволяет формировать некорректные и не отвечающие действительности образы и стереотипы восприятия религиозных, фундаменталистских, националистических, экстремистских и террористических движений. Результатом этого оказываются комплексы ксенофобии и “исламофобии”, дезориентирующие общественное сознание (ср.: [1, 220, 224]; [2, 211]; [3, 197-200, 244-245]; [11, 14]; [34, 232]; [35, 27]). В качестве примеров можно выделить несколько мифологем «войны с терроризмом»: «события 11 сентября», «Аль-Каида и Усама бен Ладен», «джихад», «исламский фундаментализм».

1.Трактовка глобального терроризма в терминах концепции С. Хантингтона облегчила возможность оценить террористические удары 11 сентября 2001 года как «объявление войны» Западу, а сами произошедшие события - как беспрецедентный, поворотный пункт «мировой истории», радикально изменившего европейское (и не только) сознание (см.: [8; 44-48]; [24, 84-85]; [48, 22-29]). Споры по поводу «эпохальности событий 9/11» продолжают быть актуальными.

Например, Юрген Хабермас, сопоставляя террористическую атаку 11 сентября с другими событиями всемирного значения: не с Пёрл-Харбором, но с событиями августа 1914 года, объясняет свой «скептицизм» к устоявшейся интерпретации «11 сентября» тем, что «только в ретроспективе мы сможем узнать, было символическое разрушение цитадели капитализма в южном Манхэттене глубокой цезурой, или эта катастрофа всего лишь подтвердила таким бесчеловечно-драматическим способом давно уже осознанную уязвимость нашей сложной цивилизации» ([41, 10-11]; cp: [12, 39-42]). Только реальная история вынесет свой приговор касательно иерархии исторических событий. Однако Хабермас все же отмечает ряд особенностей, позволяющих считать «11 сентября» переломным эпизодом истории и даже первым всемирно-историческим событием в строгом смысле этого слова. Прежде всего, «символическая мощь целей, которые подверглись атаке: террористы разрушили одну из икон в иконостасе сознания американской нации» [41, 12, 17]. Далее, обращает на себя внимание присутствие телекамер и СМИ, мгновенно превративших локальное событие в глобальное: «действие развертывалось буквально на глазах у мировой общественности и сделало население всего мира оцепенелыми свидетелями» [41, 12-13]. В качестве третьей новации Хабермас называет неуловимость террористов: они не привязаны к конкретной территории и поэтому с ними практически невозможно бороться.

2.Признание «Аль-Каиды» и Усамы бен Ладена ответственными за террористические акты 2001 года (и не только) позволяют персонифицировать врага. Во-первых, «создавать оборону против анонимного врага в десять раз дороже» [15, 29]; а, во-вторых, это необходимо для ведения войны и для ведения идеологической кампании, направленной на заполнение посткоммунистического вакуума фактическим возвращением к конфронтационной модели: «Западу нужен новый враг, и этим врагом стал сегодня ислам». Тем не менее, многие эксперты отмечают болезненное, некритическое отношение спецслужб и американского правительства к личности бен Ладена. «Фактически неизвестно, кто же враг; терроризм, который мы однозначно связываем с Аль-Каидой, не позволяет идентифицировать противника и реально оценить опасность. Личность Усама бен Ладана выполняет скорее представительские функции» ([41, 13]; cp.: [18, 55]; [49, 71]).

3.Первоначально под джихадом понимались усилия по защите и распространению ислама (см. подробный анализ эволюции понятия джихад: [2, 211-233]; [26, 70-74]; [27, 74-76]; [33; 57-58]). Тем не менее, чаще всего это понятие переводится как “священная война”, “война за веру”. Три из мазхабов (школ), за исключением ханифитского, считают джихад чем-то обязательным лишь в случае, если выполняются определенные условия, а именно: военные действия начинают неверные и есть обоснованная надежда на успех сторонников ислама. Со временем, у суфиев понятие джихада одухотворилось, его стали понимать как внутреннее самоусовершенствование на пути к Аллаху. Возникло также представление о четырех типах джихада: сердца (борьба с собственными дурными наклонностями), языка (повеление благого и запрет дурного), руки (принятие дисциплинарных мер в отношении нарушителей норм нравственности и преступников) и меча (вооруженная борьба с неверными) [2, 219]. Однако радикальные исламисты трактуют джихад однозначно в политическом ключе - как вооруженную борьбу с целью распространения и утверждения ислама во всем мире, установления исламского государства. Они отказываются от ортодоксального понимания джихада как обязанности не личности, но государства и стремятся объявить его одним из столпов веры, важнейшим положением в исламе, обязанностью каждого мусульманина [26, 71-73].

4.Позиция, связывающая в единое смысловое поле исламское религиозное возрождение, исламизм, экстремизм, терроризм и фундаментализм, достаточно характерна для современных западных критиков, политиков и журналистов, соревнующихся в воздействии на общественное мнение. Так Р. Пайпс выделяет две причины тесной связи современного терроризма с исламским фундаментализмом: «во-первых, ислам – агрессивная, нетерпимая религия, основатель которой учил, что “неверные” должны погибнуть (правда, его последователи стараются забыть, что это не относилось к “Народу Книги”); во-вторых, исламисты, особенно арабские, располагают сегодня большими деньгами, благодаря доходам от нефти» [8, 47]. Критический анализ течений исламского фундаментализма позволяет опровергнуть подобную позицию (см. [1]; [2]; [3]; [23];[26]; [27]; [33]; [34]).

Одной из причин, спровоцировавших установление ангажированного восприятия исламского фундаментализма, является окончание “холодной войны” и идеологического противостояния, служившего базисом биполярного мира. С крахом Советского Союза и утратой коммунизмом своего статуса идеологического антагониста капитализма место “врага Запада” оказалось вакантно. «На него есть претендент – исламский фундаментализм, черпающий силы и в исторической традиции противостояния мусульман и христиан, и в современных противоречиях между бедными странами и “золотым миллиардом”» ([12]; ср.: [20, 45]; [34, 233]). Вторая причина - привычка мыслить мир биполярно и встраивание ислама как “врага” в ситуацию противостояния с Западом, получившая теоретическое обоснование в концепции С. Хантингтона о “столкновении цивилизаций”, объясняющей геополитические и экономические конфликты укорененностью в религиозном и культурном контексте. Еще одной и наиболее значимой причиной, стимулирующей “информационную войну” против исламского фундаментализма (и исламского возрождения в целом) является распознавание Западом в исламской цивилизации потенциального конкурента на создание альтернативного глобализационного проекта и проведение глобализации по «своему образу и подобию» ([32, 34]; ср.: [34, 231-232, 235-236]; [35, 7, 11-13, 34-35]).

Характерным аспектом надвигающегося вестернизированного проекта глобализации считается секулярность, на протяжении многих десятилетий доминирующая в европейском сознании. Современный мир является секулярным – таков базовый постулат проекта модерн. Тем не менее, вопрос об универсальности секулярных принципов и норм остается открытым и актуальным (см., например: [13, 9, 21]). Конец ХХ века стал свидетелем не только глобального размаха социальной и экономической модернизации, но и глобального, повсеместного возрождения религий. Это возрождение, которое Жиль Кепель назвал «laRevanchedeDieu», реализовалось в усилении религиозного сознания и подъеме фундаменталистских движений на каждом континенте, в каждой цивилизации, практически в каждой стране (см. подробнее: [37]; [44, 88, 138-149]). Признавая повсеместность этого религиозного подъема и оспаривания универсальности секулярных ценностей, западные исследователи склонны различать христианское религиозное возрождение, связанное, по их мнению, со становлением «постсекулярного общества», то есть такого секулярного общества, которое признает свои культурные и этические корни в религиозных догматах и понятиях [40, 60], и исламское возрождение, связанное с «политизацией ислама» и активизацией радикальных и экстремистских сил в мусульманском обществе [44, 139]. Так как к ужасу западных идеологов, целью фундаментализма оказывается не модернизация ислама, а исламизация современности (модерна).

В заключение, можно отметить, что основным препятствием по решению проблемы терроризма, помимо терминологических и идеологических преград, является также использование разными странами террористической угрозы для решения своих внутренних или внешнеполитических задач. Терроризм все чаще предстает как инструментарий текущей политической борьбы, но не как стихийное порождение некоего «цивилизационного конфликта». Р. Г. Апресян отмечал, что борьба с терроризмом направлена на доминирование США в мире, на ликвидацию всех неугодных ей политических режимов, прежде всего в исламских странах (см.: [35, 10-11]; ср.: [9, 40-44]; [18, 58]. Трагедия 11 сентября используется для реализации геостратегической политики глобализации по-американски.

Семашко Ирина Михайловна, аспирант, Волгоградский государственный университет, г. Волгоград

 

Библиография:

1. Баширов, Л. А. Ислам в контексте этнополитических процессов в современной России // Государство, религия, церковь в России и за рубежом. - 2009. - № 1. - С. 217-227.
2. Баширов, Л. А. Исламская концепция джихада // Государство, религия, церковь в России и за рубежом. – 2007. – № 3-4. – С. 211-233.
3. Баширов, Л. А. Ваххабизм: истоки, особенности вероучения. // Государство, религия, церковь в России и за рубежом. – 2007. – № 1-2. – С. 197-252.
4. Бжезинский, З. Обращение к конференции «Новые стратегии США для мира и безопасности». // Вестник Московской школы политических исследований. – 2004. - № 1 (28). – С. 35-41.
5. Бодрийяр, Ж. Символический обмен и смерть. – М. : Добросвет, 2000. – 387 с.
6. Борисов, С. Н. Философско-культурологический анализ феномена терроризма в мире традиционализма и современности. / Дисс. на соиск. уч. степ. к.ф.н. – Белгород, 2005. – 161с.
7. Вершбоу, А. Россия, США и вызовы XXI века // Вестник Московской школы политических исследований. – 2002. - № 4 (23). – С. 43-54.
8. «Война против терроризма» - взгляд экспертов. // Вестник Московской школы политических исследований. – 2002. – № 1 (20). –С. 44-48.
9. Гарфинкл, А. Ближневосточная демократия и новые миссионеры. // Вестник Московской школы политических исследований. – 2003. - № 3 (26). – С. 40-44.
10. Гатри, Ч. Современный терроризм // Вестник Московской школы политических исследований. – 2005. - №3 (34). – С. 43.
11. Гириенко, Ю. Заметки с семинара // Вестник Московской школы политических исследований. – 2002. - № 2 (21). – С. 14-16.
12. Гириенко, Ю. Post aetatem nostram // Вестник Московской школы политических исследований. – 2002. - № 1 (20). – С. 39-43.
13. Гутнер, Г. Секулярность, постсекулярность и универсализм. Замечания к диалогу Хабермаса и Ратцингера. // Хабермас Ю., Ратцингер Й. (Бенедикт XVI). Диалектика секуляризации. О разуме и религии.– М. : Библейско-богословский институт св. апостола Андрея, 2006. – С. 7-24.
14. Донелли, К. Глобальная безопасность: новая повестка дня. // Вестник Московской школы политических исследований. – 2003. – № 4 (27). – С. 48-52.
15. Донелли, К. Мир после 11 сентября: проблемы безопасности. // Вестник Московской школы политических исследований. – 2002. - № 2 (21). – С. 29-32.
16. Дугин, А. Пост Модерн? [Электронный ресурс] // Элементы. - 2000. - № 9. – Режим доступа: http://www.arcto.ru/modules.php?name=News&file=article&sid=549.
17. Жаринов, К. В. Терроризм и террористы: Ист. справочник / Под общ. ред. А. Е. Тараса. – Мн. : Харвест, 1999. – 606 с.
18. Карачолло, Л. Геополитика после 11 сентября. // Вестник Московской школы политических исследований. – 2002. - № 4 (23). – С. 55-59.
19. Кожушко, Е. Современный терроризм: Анализ основных направлений / Под общ. ред. А. Е. Тараса. – Мн. : Харвест, 2000. – 448 с.
20. Коукер К. Наступивший век зовет к переосмыслению проблемы безопасности. // Вестник Московской школы политических исследований. – 2003. – № 1 (24). – С. 37-48.
21. Кэмпбелл, Дж. Мифы, в которых нам жить. – Киев : «София»; М. : ИД «Гелиос», 2002. – 256 с.
22. Лакер, У. Истоки терроризма. // Кожушко, Е. Современный терроризм: Анализ основных направлений / Под общ. ред. А. Е. Тараса. – Мн. : Харвест, 2000. – С. 365-390.
23. Левин, З. И. Хранители Слова и блюстители Духа Откровения. ». // Фундаментализм. – М. : Институт востоковедения РАН - Крафт+, 2003. – С. 13-48.
24. Луис, Б. Ислам и Запад. – М. : Библейско-богословский институт св. апостола Андрея, 2003. – 317, [3] с.
25. Малер, А. Преодоление Постмодерна [Электронный ресурс] – Режим доступа: http://katehon.ru/top/philosophia/preodolenie_postmoderna.htm.
26. Нечитайло, Д. А. Заметки о жизни в «джамаате». // Фундаментализм. – М. : Институт востоковедения РАН - Крафт+, 2003. – С. 65-74.
27. Нечитайло, Д. А. Лидер исламского «Джамаата» Дагестана Багауддин Мухаммад о джихаде и бид’а // Фундаментализм. – М. : Институт востоковедения РАН - Крафт+, 2003. – С. 74-76.
28. О борьбе с терроризмом : федер. закон РФ № 130-ФЗ. [Электронный ресурс] – Режим доступа: http://zakon.kuban.ru/private4/2001/130.shtml.
29. О противодействии терроризму : федер. закон РФ № 35-ФЗ. [Электронный ресурс] - Режим доступа: http://zakon.kuban.ru/private4/2001/35.shtml.
30. Ольшанский, Д. Психология терроризма. – СПб. : Питер, 2002. – 288 с.
31. Перл, Р. О новом понимании терроризма. // Вестник Московской школы политических исследований. – 2003. - № 4 (27). – С. 44-47.
32. Ростовский, Я. О критике глобализации // Вестник Московской школы политических исследований. – 2001. - № 2 (21). – С. 33-35.
33. Рощин М. Ю. След исламского фундаментализма на Северном Кавказе. // Фундаментализм. – М. : Институт востоковедения РАН - Крафт+, 2003. – С. 49-64.
34. Семедов, С. А. Причины политизации ислама в современном мире. // Государство, религия, церковь в России и за рубежом. – 2009. – № 3. – С. 230-239.
35. Терроризм в современном мире. Опыт междисциплинарного анализа (материалы «круглого стола»). // Вопросы философии. – 2005. – №6. – С. 3-36.
36. Тиби Б. Самобытность Европы – отсутствие самобытности. // Вестник Московской школы политических исследований. – 2002. – № 1 (20). – С. 30-38.
37. Тиби, Б. Является ли ислам политической религией? Возможность межрелигиозного плюрализма в условиях цивилизационного конфликта // Неприкосновенный запас. – 2002. - № 6 (26).
38. Тренин, Д. Россия: новые парадигмы безопасности. // Вестник Московской школы политических исследований. – 2003. - № 3 (26). – С. 35-39.
39. Хабермас, Ю. Вера и знание // Хабермас, Ю. Будущее человеческой религии. На пути к либеральной евгенике? – М. : Весь Мир, 2002. – С. 117-131.
40. Хабермас, Ю. Дополитические основы демократического правового государства ? // Хабермас Ю., Ратцингер Й. (Бенедикт XVI). Диалектика секуляризации. О разуме и религии. – М. : Библейско-богословский институт св. апостола Андрея, 2006. – С. 39-76.
41. Хабермас, Ю. Расколотый Запад. – М. : Весь Мир, 2008. – 192 с.
42. Хабермас, Ю. Техника и наука как «идеология». – М. : Праксис, 2007. – 208 с.
43. Хабермас, Ю. Философский дискурс о модерне. 12 лекций. – М. : Весь Мир, 2008. – 416 с.
44. Хантингтон, С. Столкновение цивилизаций – М. : АСТ, 2003. – 603, [5] с.
45. Хофмайстер, Х. Теория террористической войны // Homo philosophans. Сборник к 60-летию проф. К.А. Сергеева. Вып. 12. – СПб. : Санкт-Петербургское философское общество, 2002. – С. 439-452.
46. Цуканов А., Вязмитинова Л. О глобализации // Вестник Московской школы политических исследований. – 2003. – № 3 (26). – С. 45-48.
47. Шмидт, Г. Сверхдержава Европа? // Вестник Московской школы политических исследований. – 2002. - № 2 (21). – С. 7-15.
48. Штудниц, фон Э.-Й. Диалог культур в мире завтрашнего дня. // Вестник Московской школы политических исследований. – 2002. - № 1 (20). – С. 22-29.
49. Элорса. А. Ислам: множественность культуры и терроризм. // Вестник Московской школы политических исследований. – 2002. - № 2 (21). – С. 71-80.
50. FT: США отказались от термина «война с терроризмом» [Электронный ресурс] / Россия в глобальной политике. – 30 июня 2009. – Режим доступа: http://www.globalaffairs.ru/news/11912.html.
51. Reveron D. S., Murer J. S. Introduction: Flashpoints in the War on Terrorism // Flashpoints in the War on Terrorism / D. S. Reveron and J. S. Murer, eds. – New-York, London : Routledge, 2006. – P. xi-xxxi.
52. Said, E. W. Orientalism. – New York : Pantheon Books, 1978.

< Предыдущая		Следующая >